припадает на правую ногу и оставляет позади мальчишек на лыжне. Ее штаны на пуху уютно хрустят среди тонких стволов подроста, наушники мелькают рябиновым пятном, сливаются с рыжими стволами выросших сосен. Кажется, что она сама вочеловечившаяся сосна. Рот полуоткрыт, копна волос буквой «ж» распласталась по лбу. Еще и еще. И вот Иванкова обгоняет Впадину, которая кое-как удерживается на лыжне, как курица, разводит руками, с остервенением втыкает одну палку в колею, другую — в сугроб рядом с ней.
В редине виднеется дорога, машины изредка следуют по ней, облаченные в клубы мелкого снега и выхлопных дымов. Подлесок мелкий, занесенный сугробами, на стволах, расположенных близко у лыжни, выцарапаны имена, стесана желтая блонь, зияет бурая древесина. Кто-то бьет палками по сосне, за шиворот Софии немедленно набирается снежная сыпь, она недовольно поводит плечами и оборачивается.
— Эй, Софка! Что так уныло идешь! Не хочешь успеть с горки покататься?
Руслан в вязанке, с раскрасневшимся лицом, стоит перед ней и улыбается желтыми в окружении белого снега зубами.
— Задумалась.
— В последнее время ты вообще какая-то задумчивая. Влюбилась, что ли?
И шурша курткой, не дожидаясь ответа, Руслан огибает ее с правой стороны, задевает палкой кустарник, не оборачиваясь, выпрастывает из ветвей палку, и уверенно уходит вперед. О его возвращении домой стало известно на Рождество. Говорили, что его нашли в каком-то из притонов Омска, что он поехал туда, познакомившись с девушкой в сети, а потом принял решение остаться, и все закрутилось: он хотел начать жизнь с чистого листа, но увидел в выпуске новостей свое лицо и понял, как он скучает по родителям и школе. Попытка бегства от себя кончилась слёзным возвращением к себе, как будто в этом имелся какой-то смысл. Сама София не заговаривала с ним об этом, всю подноготную выложила ей Волобуева в первый день третьей четверти.
О нем говорили бы в городе не один месяц, если бы тогда же не стало известно о смерти сына Анны Сергеевны. В первые дни, облаченная в черную блузку, в длинные черные брюки с двойными стрелками, завуч с будто собранным из осколков крашеного стекла лицом ходила по школе. В ней было столько боли, что невольно казалось, она передергивает, кокетничает. Потом было вручение награды Анне Сергеевне за сына посмертно в актовом зале, где Гильза тремя неделями прежде хватал за руки учениц. Директор своей огромной челюстью говорила о подвиге, о том, что школа носит имя героев Афганской войны и со временем к ним могут прибавиться имена героев другой войны… Шло покашливание с первых рядов. Вставал заместитель городского головы, приканчивал взбунтовавшийся галстук на животе, вытягивал манжеты рубашки из-под обшлагов пиджака и говорил, что страна не забудет своих героев; что Россия потому Россия, что в ней есть люди, подобные умершему сыну Анны Сергеевны, вернее, были, и что быть сибиряком — значит быть русским в высшем смысле этого слова. Вялые рукоплескания, как отзвук лежащего за три тысячи километров на север моря. София сидела на задних рядах, то и дело смотрела на затылок Анны Сергеевны и на говорящий, желейный рот заместителя головы. Громкие слова «доблесть», «мужество», «офицерская честь» камнями отскакивали от головы завуча, и от всего этого веяло чем-то необъяснимо пошлым, как от отца, когда он пытался ей объяснить, почему она должна быть горда им, и почему в их маленьком городе он занимает не последнее место. И всё, что есть вокруг, — последняя правда; и иной правды, за пределами первобытного бора, что окружает их город неразмыкаемым кольцом, нет и быть не может.
— Ты чего, София?
София сразу не узнала возвышающуюся над ней Впадину — как в тот вечер, ее глаза были густо накрашены. Мимо сосен шел учительский голос — призыв снимать с ног лыжи, брать их под мышки и идти в школу.
— Ничего. Просто задумалась.
— Я… хотела сказать тебе спасибо.
— За что?
Голос Свербицкой был непривычно жалостлив: так она выражала благодарность.
— За то, что та история не получила огласки. Я понимаю, как тяжело было сохранить всё в тайне, особенно от Ленки Волобуевой. Но если никто не знает до сих пор, значит, ты никому не сказала. Спасибо.
И она с чувством коснулась плеча Софии.
— Я просто выбросила это из головы.
Свербицкая некрасиво улыбнулась.
— Ты думаешь, я тебе поверю? Нет, София, я была о тебе худшего мнения. Мне стыдно и… — лес прошил учительский свисток, — через два года мы поженимся с Павлом Степановичем. Он… душевный человек, никто не понимает его так, как я, и… пойдем, нас будут искать.
Хруст снега, шуршание штанов, Свербицкая следует за Софией, несет скрещенные лыжи на плече, они идут по канту лыжни, иногда проваливаясь в сугробы. София слушает, что говорит ей Впадина о будущей жизни с Гильзой, и в ней борется внимательность к кустарникам, которые она не узнает под снежными завалами, и рассеянное умиление болтовней Свербицкой. Неужели она настолько доверчива? А куда, Впадина, он денет свою прошлую семью? Топором зарубит жену и детей? Зря ты связалась с женатым мужчиной, который старше тебя на тридцать лет, а к тому еще учитель ОБЖ и любитель несовершеннолетних девочек. Но София не высказалась вслух. Слова Впадины проходят мимо нее, размеренный хруст снега под ногами делит ее речь на периоды: «…и мы переедем в Москву», — хруст, — «жизнь будет нам…» — хруст. Свербицкая так настырно пытается стать ее подругой, что Софии ничего другого не остается, как улыбаться ей и кивать, не глядя в глаза. Она не видит, что в тягость Софии, что ее приступ дружества — лишь попытка загладить прошлогоднюю откровенность, навязать Софии обязанность дальнейшего молчания. Наконец, кое-как Софии удается затеряться в растянувшейся змее из учеников в лыжных костюмах. Они идут мимо домов, похожих на увеличенные картонные коробки, с вырезанными окошками для воздуха, и от юности, от переполняющих их сил смеются и кричат. Вон где-то заводится увесистый смех Иванковой, в ней есть что-то кроме нахальства и самоуверенности, какая-то мшистая убежденность в том, что она значительнее тех, кто преклоняется перед ней. В ней проступает порода, а в Софии нет породы, в Софии есть запутавшийся большой ум, словно ложкой вычерпавший из нее чувства прежде, чем она сумела их испытать.
В четыре часа пополудни София была дома, она снова застала ссору родителей. Ее приход лишь на время утишил маму, которая теперь по возвращении домой из детского сада взяла в обыкновение спрашивать отца, насколько подрос его капитал за день. Отец просил ее не язвить.
— Я не язвлю, — отвечала сухопарая чужая женщина с плоской грудью, и снова спрашивала, — ну, все-таки сколько?
— Я уверяю тебя, рост будет. Нужно просто подождать.
— Сколько ты потерял?
— Курс упал в два раза.
— И что ты намерен делать? — спрашивала она спокойно, и своим спокойствием была страшна.
— Будем ждать, это долгосрок.
— Игорь, — говорила она так холодно, что
